Амир учится на первом курсе филологического факультета ОмГПУ, но за его плечами большой творческий опыт: он играл на сцене Лицейского театра, снял несколько короткометражных фильмов и с головой погрузился в русскую литературу.
- Назови три любопытных факта о тебе?
- Никогда не ломал себе ноги, падая с большой высоты. Люблю природу. Люблю утром кататься на трамвае.
- Куда ездишь на трамвае?
- Да по всему городу катаюсь. Просто, красиво там. Ну, в разных частях города.
- Это путешествие без цели?
- (Кивает). Бывает с целью. Бывает на учёбу и прочее.
- Почему выбрал филфак?
- Литературу люблю, но, короче, не так всё работает.
- Я знаю, что ты играл в театре. Расскажи об этом опыте. Играешь ли сейчас?
- В июне последний спектакль отыграл. Очень много во мне осталось от театра. Значимыми обрывками вспоминается.
- Почему ушёл из театра? Что он тебе дал?
- Некий концентрат боли. Как по мне, человек, занимающийся стихами, не может служить в театре, так как это два несовместимых в идейном смысле дела.
- Какие ещё виды искусства тебе близки? Хочешь ли связать свою жизнь с искусством?
- Понимаешь, понятие искусство, как и литература, слишком многослойно. Как по мне, под ним подразумевается общественная какая-то сторона, не частная боль человека. И звучит здраво слишком.
Нет такого, что "я хотел бы быть связанным с искусством". Ты либо от природы с этим связан, либо нет. Ты либо подобрался, прорвался к своей сути, либо нет, открыл в себе грань "быть", либо нет. Такое не выбирают. Я, наверное, в этом смысле фаталист.
Понятие "искусство" отдаёт чем-то эстетичным, правильным и глупым. Мне это не близко.
- Но ты хочешь выражать свою боль, облекая её в некоторую форму, поэтическую или иную другую, а не работать, скажем, на заводе, в IT-компании и т. п.?
- Я не смогу там работать только из-за денег. Наверное, из-за этого многие этим занимаются.
- И если уходить от термина "искусство", как бы ты назвал то, чем занимаешься?
- Хочу верить, что делом.
- Ты снял несколько короткометражек "Сказ о конце", "История одного дня", "12 соток" и "Какое небо, такое море". О чём они?
-Вообще сложный вопрос, потому что, как бы я ни пытался при создании сценария писать через идею какую-то и вообще схематично (ну, книги по кино читал), всё выходило по-другому: что-то, как строчки, наплывает в голову, записывается, проживается внутри, фиксируется; в памяти складывается полное полотно, скажем, а затем из этого вычленяется некая идея, даже, скорее, настроение.
Но, конечно, я задавался этим вопросом (о чём фильмы - прим. ред.) и внутри себя отвечал на него (с "12 соток" точно): об одиночестве внутри места, которое умирает.
Это ассоциативно очень, здесь нет никаких приёмов игрового кино. Поэтому говорю - это кино постановочное. В нём в меньшей степени задействована режиссура - специально в титрах пишу, что это постановка. Работаю с изображением, натурой - наверное, самое главное - цветом, музыкой (пишу, простите ради Бога, сам, если это вообще можно назвать музыкой: она задумывалась как дыхание города), погодой, временами года, словом.
Вообще по итогу понимаешь, что только практикой познается всё.
х.ф. "Какое небо, такое море", реж. Амир Сабиров
- Не боишься выражать себя натуралистично?
- Ну, просто не могу промолчать об этом, раз спросила. Это, к сожалению, мной не проговаривается. Для меня очень важно не сфальшивить внутри. Когда я занимался в театре, то часто обманывал и мастеров с ребятами, и себя. Просто я думал, что сублимация - выход. Это не так.
Боли много, она повсюду и у каждого. Мандельштам про это говорил Надежде Яковлевне, жене; когда присутствует экспрессия, получается фальшь. Мне бы хотелось приравнять кино к поэзии, как к высшей форме проявления человека, к высшему слою, скажем, бытия: состраданию, любви к тому, что всем противно. Поэтому совмещаю. Ладно, бог с ним. Это другой разговор.
- Кого снимаешь в фильмах, кто эти люди?
- Близкие мне люди. Они видели меня разным. К тому же они, что называется, фактурные. У нас в городе ещё очень много таких (в том числе локаций - Красноярский тракт, дачные территории, Порт-Артур, недавно открыл для себя гениальную архитектуру Старого Кировска, сталинки; к тому же я ещё не все квартиры обошёл и под землей не бывал). Как помнишь, Герман (режиссёр Алексей Герман - прим. ред.) ездил по провинциальным театрам, искал незамыленные лица и поставил в пару с Мироновым в "Лапшине" Андрея Болтнева. Так как нет никакого кинопроизводства (в Омске, прим. ред.), то здесь очень всё частно, сам съёмочный процесс ничего общего не имеет с тем, что принято им называть.
Понимаешь, я очень мало снял, поэтому говорить много об этом не буду. Но вот что хочу сказать - люди, которых я снимал, вполне могли находиться (и находятся) в той натуре, локации, где были съёмки. Это ближе к документальному чему-то, к жизни.
Грустно, конечно, от этого. Но ведь кино только недавно стало вечным искусством, когда люди, создававшие первые картины ("Оборона Севастополя" 1911 года), умирали во имя дела - кино. И умерло уже не одно поколение, как по мне. Просто я из другого поколения, которое плёнку не застало, и, чтобы отснятый материал посмотреть, нужно просто минут пятнадцать подождать, пока на компьютер перекинется, и ещё сколько-то, пока обработается в монтажной программе.
А ведь раньше было по-другому, и я не знаю как.
- Какое состояние природы тебе созвучно?
- Утро. Ранняя зима. Воскресенье. Недалеко, может быть, от церкви. Красиво. Прохладно. Звучат колокола.
- В одном из твоих фильмов женщина на протяжении нескольких минут молится. Какую роль в своей жизни ты отводишь богу?
- Это мама главного героя молитву читает - за счастье. А его уже такого не будет - счастья. Когда рождается человек, рождается Бог, и он в каждом. Как сказал Сокуров, при съёмках Бог не поможет.
Я считаю, что нет никакой высшей силы. Она создаётся гениальным человеком и затем поддерживается другими, если без выдумок. Хотя, безусловно, существует некий высший разум, то, что в этом мире называется судьбой.
- Возвращаясь к поэзии: помню, однажды ты сказал, что рэп - это тоже поэзия. Можешь поделиться исполнителями, чьи тексты тебе нравятся?
- Когда я это говорил, мне было лет четырнадцать, кажется. Хотя имена, которые я тогда называл, совсем поменялись, и слава Богу, потому что условный Оксимирон и прочие ничего общего с поэзией не имеют, разве что с каким-нибудь литературным (замечу в скобках, невзначай) направлением. Конечно, мне неизвестен процесс создания рэпа. Ведь зачастую там сперва пишется бит, а затем уже остальное. К тому же это дело денежное, выгодное, в отличие от коренной поэзии. Уж простите.
Причём радует, что все эти имена (рэперов - прим. ред.) родом из провинции: Тара, Омск, Улан-Удэ. Не стоит выкидывать из головы тот факт, что всё же это музыка, и, говоря о тексте, я говорю о том, что я слышу, когда слушаю, как бы поэты Серебряного века читают в своей интонации.
Андрей Александрович Бледный, почти одногодка Рыжего (поэта Бориса Рыжего прим. ред.), конкретно он из группы 25/17, гений современности, потому что его строчки:
"сквозняки поют в расколотом темени",
"..постучи тем шифром, что я в дверь стучал, она узнает и поймет: я скучал…",
"поколение щеглов небитых из контактика навряд ли что-то поймёт, и в этом тактика",
"из динамиков хрипели в небо голоса Кай Метов, Апина, Буйнов - лютая попса" и
"ждёт колея, чужие лбы целую я…" - эти строчки потрясают.
Короче, послушайте альбомы "Умереть от счастья" целиком, "Байки из склепа", "Русский подорожник" и поймёте, о чем я. Он, как по мне, самое важное берёт из поэзии: монолитность слов и дела. (Послушайте интервью)
Для меня, безусловно, Игорь Федорович Летов является таким же. Но это уже ближе к философии, в ней меньше этой музыки; ближе к коренным вопросам. "Наше дело почётное словно кипение масла в кровавой каше, словно строчка, бегущая прочь". Ну, тут музыка очень много делает; именно музыка времени; та, что услышал в тридцатые Мандельштам. Альбомы: "Солнцеворот", "Долгая счастливая жизнь" (композиция оттуда звучит в моём последнем фильме), "Реанимация"; то, что я расслышал и понял.
Хотел бы про Дмитрия Кузнецова сказать, но не буду. Ему культа личности по горло хватило.
Вообще их очень много, ну, поэтов, так называемых. Просто страшно много.
- Что для тебя самого важно и ценно в поэзии? В чём ты находишь настоящее (в философском смысле) и что выражаешь в своих стихах?
- Не могу сказать толком - много что в это умещается. Любовь где есть, наверное. Даже в страшной "Элегии" Введенского это есть.
- Каких людей ты бы поблагодарил за то, что они были в твоей жизни?
- Мне кажется, об этом рано говорить: они ещё живы.
- Назови поэтов или писателей, которые не оставляют тебя равнодушным?
- Вообще это очень интимная вещь, и, если ты говоришь об этом, то занимаешь определённую позу по отношению к читателю, человеку. Мне таким заниматься не хотелось бы, но не сказать не могу.
Да много их. Неравнодушен ты вообще ни к чему. Везде есть участие, (даже к Хомякову и Мею) (поэты А. С. Хомяков и Л. А. Мей - прим. ред.), и к графоману, и к гению (слово сейчас подвержено упрощению, обессмысливанию). Страшное время: проявление молодости - талант, графоман - смелый и амбициозный человек, а не заблудившийся. Мне это непонятно.
Если буду перечислять, то просто всю русскую прозу и поэзию двух этих веков перечислю.
Лермонтов, Мандельштам, Башлачёв, Тютчев, Кольцов; пусть так. (Никитин в меньшей степени.)
Пушкин поздний и вся его проза, Достоевский, Чехов, (у них от Пушкина, если вглядеться, очень много; прямо поражает). Прилепина очень люблю как современного. Многие в двадцатом веке в кино перешли, поэтому я как бы не совсем их разделяю, то есть для меня это корнями так сплетено.
Лосева недавно прочитал впервые. Сильно поразило. Вообще у нас живы великие классические русские поэты - один вообще передачи на Арзамасе выпускает - Сергей Гандлевский, Александр Кушнер, Бахыт Кенжеев.
Вообще хочу сказать про Коляду (драматург Николай Коляда, прим. ред.), про его пьесы. "Америка России подарила пароход ", "Землекоп" - очень страшная вещь, я не знаю, как такое написать можно было, "Солнечное затмение". У него очень много пьес, он десятитомник выпускал.
- Бывает ли тебе больно внутри? Если да, то от чего?
- Без боли невозможно. Мне бывает больно от всего.
